Кисляк, О. Рубцы на сердце : [могилевчанка Т. Е. Царик — малолетняя узница концлагеря Озаричи] / Ольга Кисляк // СБ. Беларусь сегодня. — 2019. — 11 апреля. — С. 10.
Могилевчанке Тамаре Ефимовне Царик — 84 года. А ведь в то, что она выживет, в далеком 1944-м мало кто верил. Глядя на истощенную узницу концлагеря, к тому же подхватившую тиф, доктора руками разводили: «Если только случится чудо». И оно случилось. Тома, которой в ту пору было 9 лет, выкарабкалась.
Когда началась Великая Отечественная, Тома из Бобруйска переехала в деревню Пустошка, к родителям матери:
— Мама овдовела еще до войны. Мой отец, военный, погиб, когда мне было чуть больше года. А в Пустошке у дедушки с бабушкой был хороший дом, скотина… Со скотиной мы и жили. Когда наше большое село заняли немцы, всех местных из хат выгнали. В страхе жили все. А мы — особенно. Ведь мой дед, хата которого была у самого леса, помогал партизанам. И однажды утром, когда немцы велели всем выйти во двор, мы решили: это конец.
Но повели Шепелевичей (это девичья фамилия Тамары Ефимовны) к машинам-будкам без окон.
Те картины и сейчас перед глазами у Тамары Ефимовны:
— Потом нас перегрузили в товарный состав. Были ужасные давка и запах — посреди вагона сделали нужник. На станции Рудобелка всех выстроили в шеренги и погнали, как скот. Измученные, голодные матери несли детей на руках, хотя сами еле переставляли ноги. Тех, кто падал — женщин, стариков, детей, — добивали. Конечной точкой стало болото, обнесенное колючей проволокой, — наш первый концлагерь.
Позже маленькая Тома узнала: это Озаричи. Комплекс состоял из трех концлагерей, построенных на редколесье, на заболоченной территории. И ее провели по всем трем.
Царик вспоминает:
— Второй лагерь тоже был за колючкой, за ней — ров с водой. Люди ползли попить — в них стреляли. Пытались наломать веток — стреляли тоже. Не было и еды, люди жевали мох, иногда — клюкву, пили болотную воду.
И умирали — от холода, голода, болезней. Нас спас дедушка Яков Михайлович — еще дома он насушил хлеба, спрятал за пазуху и в лагере выделял нам по сухарику в день. А мы делились. Мама — со своей подругой, я — со своей, Шурой Холодковой. Что стало с Шурой после войны, не знаю, затерялись ее следы. Не знаю и где похоронен мой дед. В 1944-м в Озаричах он подвернул ногу, и когда нас погнали в другой лагерь, отстал от толпы. Немцы стали бить его прикладами. Уже после войны сельчанка, которая тоже была в Озаричах, рассказала: он так и не поднялся. Узников не хоронили: бугорки-трупы лежали повсюду, их просто запорошивало снегом. До сих пор не знаю, как мы выжили в том аду.
А когда пришли наши солдаты, изможденные узники рванули им навстречу, обрекая себя на верную смерть. Саперы кричали: подождите, фашисты заминировали подходы к лагерю. Но люди подрывались один за другим. Мы с мамой и бабушкой выждали, пока разминируют территорию. Но оказалось — это еще не конец мучениям, я подхватила тиф…
Уже с 4-го класса помогала матери, которая так больше и не вышла замуж: убирала картошку в колхозе, доила коров. Потом я окончила московский институт, стала экономистом-бухгалтером, вышла замуж, родила двоих детей. И уже им, их одноклассникам рассказывала об Озаричах, о войне, которая лишила меня детства.