Художник Василий Комаров: «Чрезмерных вольностей себе не позволяю»

Булова, Е. Художник Василий Комаров: «Чрезмерных вольностей себе не позволяю» / Евгений Булова // Магілёўскія ведамасці. — 2003. — 12 ноября.

Известный могилевский художник Василий Комаров в быту разговаривает в основном на родном белорусском языке. И утром, и вечером. И в праздники, и в будни. Одним словом, самый настоящий брутальный белорус, без каких-либо скидок на «веяния времени», «особен­ность текущего момента…».

Автор этих строк заочно знаком с художником уже достаточно продолжительное время, на протяжении ко­торого, не скрою, почему-то очень хотел услышать в его «сольном исполнении» что-нибудь русскоязычное. Ми­нут этак на сорок — пятьдесят — шестьдесят. Просто хотелось и все. Его творчество я знаю неплохо, хотя бы потому, что он участник всевозможных выставок, автор множества достойных самых высоких эпитетов картин, член Белорусского союза художников, академик графи­ки Белорусской академии изобразительного искусст­ва… Настоящий профессионал с академическим обра­зованием. Живя в Могилеве, невозможно не встретить­ся с работами Комарова, не столкнуться с его творчес­кой философией.

…В начале беседы Василий, окончательно разрушив давнюю мечту вашего покорного слуги, тактично на­мекнул, что ему удобнее говорить по-белорусски. А я, согласительно кивнув, добавил, что по воле автора материал в конечном итоге будет напечатан по-русски. В зале Могилевского музея этнографии, где сейчас проходит авторская выставка Василия Комарова и где состоялся нижеследующий диалог, в тот момент воца­рилась благотворная атмосфера лингвистического кон­сенсуса. Участники беседы и экспонаты не пострадали.

—  Василий, давай заг­лянем в далекое прошлое, в босоногое детство. От­куда все-таки это стрем­ление к гармонии, красо­те, совершенству?

— Чего-то особенного не припомню, но мать рассказывала, что в детстве я усердно рисовал на полях газет. Позже — на школьных тетрадях, на промокашках. Конечно, за это иной раз снижали оценки. Лет с восьми уже любил рисовать с натуры.

— Учился хорошо?

— До пятого класса — почти на отлич­но. Но это, видимо, потому что требова­ния в деревенской школе, сам понима­ешь, были не очень-то высокие. А в 13 лет я поступил в Минск в школу-интер­нат по музыке и изобразительному ис­кусству, где уже начал более серьезно приобщаться к художественному твор­честву. Мне кажется, именно здесь я впервые познал те чувства, которые впоследствии легли в основу формиро­вания моей гражданской позиции, мое­го отношения к родине. Представля­ешь, я очутился в столице после разме­ренной умиротворенной жизни в дерев­не Михайловск Могилевского района. И такая меня на первых порах обуяла грусть — чуть ли не до слез. Хотелось домой, хотелось услышать петушиный крик, ощутить запах сена. А после восьмого класса я окончательно решил, что буду художником. Чего бы это мне ни стоило.

—  Кто из преподавателей оставил у тебя наиболее яркие воспомина­ния?

Как ни странно, учитель белорус­ского языка и литературы Степан Алек­сеевич Митрохович. Видимо, художник формируется не только под воздействи­ем исключительно профессиональной среды. Окончив школу-интернат, ощу­тил необыкновенное желание сразу же приняться за работу, начать искать себя в искусстве. Однако меня все-таки убе­дили, что прежде всего важна образо­вательная база, и в 1972 году я стал студентом театрально-художественно­го института.

—  Ты с 1981-го работаешь про­фессиональным художником. Какой период творческой деятельности был для тебя наиболее ярким, запоминающимся, плодотворным?

—  Трудно сказать. Поделить прожи­тую жизнь на какие-то отрезки непрос­то. Теперь работается свободнее, хотя раньше был более стабильным доход, были официальные заказы. Скажу от­кровенно, мне не стыдно за ту работу, которую я делал все это время.

—  На чем базируется такая твер­дая уверенность?

—  На том, что я никогда не изменял самому себе, работал только над тем, к чему лежала душа. Я мог себе позволить отказаться от определенного рода заказов.

—  На тебя распространяется закон, назовем его условно законом твор­ческого роста — это когда по проше­ствии определенного времени хочется переделать ранее созданное?

— У меня в мастерской висят работы, написанные много лет назад. И они мне не надоедают. Значит, считаю, это твор­ческая удача. А есть такие, что через полгода хочется снять. Искусство, как и вино, проверяется временем — выдержит или не выдержит.

—  Значительное место в твоем твор­честве занимает историческая тема. Я бы даже рискнул назвать тебя ху­дожником-путешественником, путешествующим во времени. Вот у тебя даже часы почему-то висят на брюч­ном ремне. Сегодня в этом месте люди обычно цепляют сотовые телефоны…

— Ну это я так… Кстати, раньше мужчи­ны здесь носили такой кисет-кошелек, где были деньги, табак и тому подобное.

—  Вот видишь, ты даже непроиз­вольно экипируешь себя согласно историческим традициям, канонам…

— Может быть. Некогда судьба столк­нула меня с историками, с их работой. Это очень сильно впечатлило.

—  А что тебя вдохновляет, к приме­ру, для написания панорамы Могиле­ва прошлых веков?

— Это может быть что угодно — кусок камня, какой-то особенный звук, фраг­мент реального пейзажа… Вот картина «Раніца старога горада». По­мню, был я в диагностичес­ком центре, надо было прой­ти кое-какое обследование. Ожидая своей очереди, при­открыл штору в фойе, и мое­му взгляду предстал утрен­ний город с высоты птичьего полета. Великолепное зре­лище. И я тут же представил, каким был Могилев в XIX веке. Возвратившись в мастерс­кую, сразу взялся за каран­даш и кисти.

— Надеюсь, результаты диагностирования были удовлетворительными. Все-таки здоровье худож­нику необходимо не мень­ше, чем эмоции.

 

— Слава Богу, все нор­мально. Что же касается эмоций, то, на мой взгляд, художнику время от времени обязательно нужны потрясения, встряс­ки.

—  Возвращаясь к излюбленной те­матике твоего творчества, хотелось бы узнать: даешь ли ты историкам шансы подвергать твои картины критике? Мол, вот нарисовал собор, ко­торый на самом деле находился пра­вее, а этой башни здесь отродясь не бывало.

—  Я стараюсь следовать реально су­ществовавшим пейзажам и планам, при этом оставляя за собой право внесения небольших творческих корректив. Напри­мер, Могилевский замок (ныне парк Горь­кого) был примерно таким, каким я изоб­разил его на своей картине «Магілёў XVII стагоддзя». Но отдельные строения в композиционных целях изображены домини­рующими, другие, наоборот, принижены. Я не преследую цель показать зрителю совершеннейшую копию, с фотографической точностью воспроизводя то, что было раньше. Однако и чрезмерных воль­ностей себе не позволяю.

—  Сколько времени ты работаешь над холстом?

— От месяца и больше.

—  Я знаю художников, которые за день успевают написать в три раза больше.

— И тут же несут все это к универмагу продавать. Мне такие живописцы тоже знакомы. Я считаю, что настоящий художник должен прежде всего уважать себя. Не опускаться до уровня халтуры, до удовлетворения вкусов и запросов необразованного потребителя.

—   Помнишь фразу: будущее еще не наступило, прошлое уже никогда не вернется… Что бы ты мог на этот счет сказать?

—   Мне вспоминаются другие слова: если мы стреляем в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в нас из пушки. Возможно, я чрезмерно идеализирую прошлое, но мне кажется, что тогда люди были более честные, справедливые, искрен­ние. В личных отноше­ниях, в любви к Бела­руси. И я хочу, чтобы наши современники знали это и шли в буду­щее с высоко подня­той головой.

— Будь у тебя ши­карный загородный дом, картинами каких художников украсил его стены?

— В первую очередь, работами своих друзей — Владимира Вишневского, Ва­лерия Слаука, Миколы Селещука, Вя­чеслава Волынца…

—  Что-то не слышу могилевчан…

— Вот и могилевчане — Миша Макси­мов, Григорий Тоболич. Обязательно повесил бы несколько чудесных бело­русских икон эпохи барокко.

—  Про свои картины ты не забыл?

—  Ну, пару штук можно было бы повесить.