Тимофеев, Я. Жить и работать / Григорий Белоцерковский // Ярослав Тимофеев. — 2005. — 27 июля. — С. 9, 10.
Актер Могилевского областного драматического театра, заслуженный артист БССР Григорий Яковлевич БЕЛОЦЕРКОВСКИЙ отмечает 60-летний юбилей. Наверняка эта беседа, состоявшаяся в преддверии его бенефиса и премьеры спектакля «Нахлебник» по Тургеневу (28-го июля), даст более полное представление о нем, чем, например, статья в энциклопедии «Театральная Беларусь», которая состоит фактически из перечисления сыгранных им ролей…
— Вы родились в последний год войны в Барнауле…
— Через два месяца после Победы. Там в эвакуации был харьковский тракторный завод. С этим заводом в эвакуации была моя мама. И папа тоже приехал туда, когда его комиссовали по ранению. Это его родной завод был. Родители у меня с Украины. Они там встретились, полюбили друг друга, и я появился в сорок пятом году.
— Как же получилось, что ваша жизнь связана с Беларусью?
— После освобождения завод переехал в Минск. Отца моего пригласили туда, поскольку он был очень хороший специалист. В 48-м году мы тоже приехали в Минск. И по 69-й я жил в Минске. То есть я практически минчанин. Там и школьные годы прошли, там и на заводе работал, и в политехническом учился…
— Как вы стали актером?
— Я учился в 11-й школе возле тракторного завода, там же учились все мои братья — родной и двоюродные. А наша учительница по русскому языку и литературе вела драматический кружок. И мы все прошли через этот кружок… Один из моих двоюродных братьев потом стал геологом и продолжал петь. Одно время пел в оперном театре. В хоре, правда, но пел. У него баритон был. А его родной брат Слава Осипов закончил Щепкинское училище в Москве, работал актером, а потом закончил и режиссуру. В Минске долго в Русском театре работал. Потом у него был свой театр в Ленинграде, на Васильевском острове: он его организовал. Родной же брат, он младше меня на 4 года, по рабочей части пошел. Было время, бизнесом занимался, потом за границу уехал. А я — как и мечтал… Еще в школе меня увидел Орлов Дмитрий Алексеевич, и после я пошел поступать к нему на курс. В то время я уже учился в политехническом институте. / — Успели закончить?
— Нет, два курса закончил. А так, если бы не перешел в театральный, сейчас был бы технологом, по обработке металлов давлением. Но ушел в театральный — и не жалею. В 69-м году его закончил. Мне было 24 года. Были все театры — и минские, и витебский, но я выбрал Брест. У нас пять человек с курса туда попросились. Кириченко, сейчас директор театра им. Я. Купалы — мой однокурсник. Барковский, главный режиссер витебского театра — мой однокурсник. Светлана Окружная, народная артистка БССР, в Витебске работает.
В Бресте я проработал до конца 84-го, а с января 85-го я здесь, в Могилеве. Дольников в Бресте работал режиссером, а после переезда главным в Могилев и меня с собой притащил…
— А когда вы заслуженным стали?
— В 88-м. Мы были в Брянске на гастролях, когда вышел указ о звании…
— Я беседовал с молодыми актерами, и все они о вас отзываются с уважением и благодарностью. Наперебой рассказывают, как многому они у вас учатся. А как вы относитесь к молодому актерскому поколению театра?
— Двояко: с одной стороны — трепетно, а с другой — жестко. Меня именно так учили профессии. И только потому, что профессия наша жестокая, она не терпит компромиссов. Или плохо, или хорошо. Иначе не стоит заниматься этим делом. Поэтому, когда с ребятами приходится работать, надо требовать полной затраты всех возможностей. Иначе не поможешь, иначе нельзя понять, что этот мальчик или девочка могут в перспективе сделать, на что их тянуть. Вообще актер — это профессия, которая предполагает открытость души, будем говорить так. Если актер замкнут в себе, он зал не заразит. Если актер вышел на площадку, то он должен разговаривать с залом, а не вещать — тогда это называется резонерством, считается профнепригодностью и никому не нужно. Актер должен заражать со сцены зал, пускай не весь зал, но хотя бы одного человека.
— Как вам кажется, ваши молодые коллеги перспективны?
— Каждый из них по-своему перспективен. Те ребята, которые у нас в штате работают, пришедшие в свое время из культпросвета и закончившие академию, перспективны. Уже приближаются к «середняку» по возрасту. Сейчас пришли тоже перспективные, совсем молодые, но им нужно очень много над собой работать, потому что они не умеют элементарно свои недостатки убирать. У всех речь очень плохая. И речевые говоры всякие. Еще они мне часто говорят: «Я так темпераментна на сцене!.. У меня слезы!» Понятия сценического темперамента и темперамента жизненного — разные вещи. Т.е. эмоциональность и сценический темперамент — разные вещи. Темперамент — это как раз заразительность. Когда не переплевываешь рампу, не достаешь до зала своей игрой, значит, у тебя нет сценического темперамента или он у тебя спрятан. Если ты в жизни на кухне стучишь кулаком по столу и эмоционально разговариваешь, то это не значит, что на сцене в такой же ситуации зал тебя поймет. В сценический темперамент много чего входит. А ребята закрепощены очень сильно, зажаты внутренне.
— На ваших глазах сменилось не только несколько актерских поколений, но и зрительских. Изменился ли зритель за эти годы?
— Если об этом говорить, надо начинать с того, каким было наше общество, поднимать историю, выявлять тенденции. До революции театр был царским. Потом произошла революция, рабочий класс, гегемон, пришел к власти, и гильдия искусства была поставлена в соответствующие условия… Нет, театр не политичен. Объектом его исследования всегда был человек, его внутренний мир. Но человек живет в обществе. Абсолютно свободной личности быть не может. Театр реагирует и на эти сферы человеческой жизни. В зависимости от изменений в обществе менялись и потребности в театре как в рупоре идей. Маяковский вообще говорил, что театр — это увеличительное стекло. Сейчас совсем другое время, другие ритмы, другие интересы.
В 69-м году я застал спектакль в Бресте «Соколы и вороны», который шел с двумя антрактами 4 часа. Оформление менялось на каждую картину. И зритель с удовольствием это смотрел. Потом, лет через 10, четырехчасовые спектакли никто уже не высиживал. И запросы зрительские были другие. Говорят, что сегодня зрителю нужно клиповое восприятие, как по кадрикам… В разное время по-разному. Я просто считаю, что человеку, в какие времена он бы ни жил (я имею в виду человека, который приходит в театр), необходимо что-то для души. И люди сюда идут не потому, что здесь голые бабы бегают… Ну, кто-то приходит в расчете на это, верно. Но в основе своей они приходят потому, что видят здесь живое, сиюминутное. По телевизору этого не увидишь. В жизни?.. Да, но здесь, в театре, по-другому: все, как в жизни, но — интереснее. Я скептически отношусь к тем, кто говорит, что театр потихонечку умирает. Этого просто не может быть.
— Владимир Петрович (главный режиссер Могилевского драмтеатра — Я.Т.) говорил, что в большинстве своем современный зритель забыл, зачем нужно ходить в театр, и ждет от него только развлечения… Не значит ли это, что театру следует не идти на поводу у зрителя, а стараться поднять зрительский уровень?
— Я не думаю, что его нужно поднимать. Зритель просто должен понять, что если ему нужно «оттянуться», как современная молодежь говорит, то не надо ему для этого идти в театр. Для этого надо идти в варьете, в ледовый дворец на шоу какое-нибудь. Вот там можно оттягиваться. А в театре не оттянешься. В принципе, Петрович правильно говорит, что человек должен четко понимать, что театр не развлечение, хотя тоже развлечение, но качество развлечения другое…
— Возможно ли в ак-ерской работе дости-кение идеала?
— В нашей профессии мы обычно все идеалисты. И хорошо видим, как должно быть, хотя в силу разных обстоятельств идеала не достигнешь. Да и раньше-то его не достигали. Просто занимались своим делом, отдавали за него жизнь. Вообще о человеке надо судить по профессиональным достижениям, а не «клюкву» о нем читать. Тот истинный актер, кто здоровье свое положил. Вот мне вчера Сан Саныч Палкин сказал, что профессия актера в списке опаснейших для жизни профессий занимает 4-е место. И это не только опасность несчастных случаев. Актер ведь пытается на себя примерить состояние других людей, вникнуть в их поступки, дела, жизнь. Мы одеваем на себя не только костюм другого человека, а образ мыслей, поведение. А это все — эмоции, эмоции, эмоции… Оттого в актерской среде так много пьющих людей. Актеры — очень слабые и незащищенные люди, потому что совсем открыты. Каждый может пальцем в душу ткнуть. Нынешней театральной молодежи все-таки легче в этом смысле: они более прагматичны, что ли. Они — продукт своего времени, но все равно, если они останутся в профессии, если будут продолжать работать в театре, то столкнутся с тем, что им придется раскрываться. Придется уходить от рационализма. Ведь посредственность — это никогда не интересно.
— Когда видишь вас на сцене, создается впечатление, что вы любой образ воплощаете с легкостью. Так ли это?
— Очень трудно репетировал прошлую роль (Сосед в спектакле «Очень простая история», прим. Я.Т.). А в «Слепом, хромом и старой девушке» я просто себя ломал. И режиссер меня ломал (В. Куржалов, прим. Я.Т.). Приходится играть черты, которых у меня категорически нет. Я другой человек. У меня своя психофизика, свой склад ума. Я знаю, что я переделываюсь. Работа над ролью не проходит бесследно. Характер меняется. Помнится, когда делали «Школу шутов», я себя долго плохо чувствовал. Думал, может, это в жизни период такой. Оказывается, не у одного меня: Зоя Николаевна Бурцева, с которой мы вместе играли, тоже мне потом пожаловалась на похожее состояние. Нас потом предупреждали, что этот автор неправильный, что ли, с точки зрения церкви. Наверное, существуют какие-то вещи, которых, если коснешься, жди ответной реакции. Почему «Мастер и Маргарита» не получается ни у кого в целом мире, хотя как только ни пытались? Художественного произведения не получается. Просто это трогать нельзя. Это темы, которые не стоит трогать вообще в искусстве.
— Вот вы верующий человек, а столько лет жизни отдали не богоугодной профессии…
— Не сказал бы, что сильно верующий, поскольку крещен сравнительно недавно, 4-5 лет назад. Я признаю какие-то вещи, хожу в церковь, Библию читаю, но я не… не фанатик. Я не без памяти верующий. Принимаю это как факт, как аксиому. Но в том, что я делаю на сцене, я не вижу хулы и предательства. Если зародится какое-то сомнение, я пойду и посоветуюсь с кем надо… Есть масса профессий, кроме актерской, где работают люди, которые и крестятся, и объявляют себя верующими, а на деле…
Я вот чего не понимаю: люди, которые вчера были секретарями партии, сегодня ходят под благословение. Вот этот перевертыш я не понимаю. С трибун говорят, что они верующие. Неправда это. Вот это, по-моему, обидно, вот это хула…
— Какие роли — самые памятные?
— Первую роль помню. Следователь Корбут в спектакле «Всего одна жизнь» (Я. Мавзон). За роль Колобова в спектакле «Берегите белую птицу» мне дали премию Ленинского комсомолоа… Да много было ролей. Дон Кихота сыграл. «Порог» дударевский. Роль Буслая была очень знаковой для меня. Был еще спектакль «Седой аист», первый спектакль Дольникова в Могилеве… И «Дон Хиль — зеленые штаны» я уже во второй постановке играю. Я только пришел после института, а Гарик Боровик, который сейчас завкафедрой режиссуры в академии, тогда был молодой очередной режиссер в брестском театре и ставил «Дона Хиля»… Дольников, кстати, и в Бресте, и в Могилеве ставил «Человека-невидимку». И там, и здесь я играл роль Гриф-фина, хотя это были абсолютно разные спектакли…
— А из ролей последних лет?
— Либеро Бокка в «Слепом, хромом и старой девушке», поскольку далась трудно. Роль в «Очень простой истории» для себя отмечаю.
— Пришло время поговорить и о спектакле «Нахлебник», премьера которого состоится в день вашего шестидесятилетия.
Я согласился, чтобы именно эту пьесу взяли на юбилей, потому что, мне кажется, проблема «нахлебничества» сейчас очень злободневна. Возьмем театр. Он всю жизнь — нахлебник у государства. Он всегда дотировался. Как говорит мой герой, «за даровой кусок хлеба, за перешитый с чужого плеча кафтан и за стоптанные сапоги старый хозяин надо мной издевался, и вам тоже хочется?» Мой герой ведь не просто живет в этом доме, ест хлеб и ничего не делает. А в жизни театр что, свою функцию не выполняет? Мы работаем, мы выпускаем спектакли. Иногда очень высокого художественного уровня. Так почему нас считают нахлебниками? Почему нас шпыняют все время? Почему ставят условия: если не сделаете 148 тысяч человек за такое-то время, денег вам не дадим?
— Может, виноваты зрители?
— Зрители тут совершенно ни при чем. К чему мы их приучаем, то они от нас и требуют. К чему приучим, то они и будут ждать от театра. А пьеса «Нахлебник» злободневна. В ней есть мотивы, которые очень сильно перекликаются с сегодняшним днем, в ней есть многое. Другое дело, про что мы будем играть, но это уже режиссер видит (В. Щербань, прим. Я.Т.).
Вообще театр — это жизнь человеческого духа…