Романов, Ю. Театр должен шокировать! Или с главным о главном / Юрий Романов // Весник Могилева. — 2005. — 20 апреля. — С. 13.
Беседа с главным режиссером Могилевского областного драматического театра Владимиром Алексеевичем ПЕТРОВИЧЕМ назрела, созрела, а затем и перезрела. Журналисту оставалось лишь подставить руки, или—по примеру Исаака Ньютона—голову, чтобы поймать свалившийся плод. Теперь о плодах трудов журналиста судить вам. Надеюсь, вы получите представление о том, чего ждать, на что надеяться, рассчитывать, идя в театр. И не только «в частности», но и «вообще».
— То есть проснулись режиссером вы после «Гельвера»?
— Я за все пьесы пока берусь со страхом. Это, наверное, нормально: если читать литературу, больших режиссеров, все говорят, что начало пьесы — это ноль, белый лист. Перед «Гельвером» был страх жуткий: пьеса шокировала, передать этот шок зрителю было самое главное. Пока такого мощного желания что-то поставить, как тогда, когда я прочитал «Гельвера», больше не случалось. Вот, наверное, следующая пьеса, Фре-шетт — примерно то же состояние.
— Актеры уже привыкли воспринимать вас не как собрата по сцене, а режиссера?
— Да, наверное, привыкли — еще до того, как я стал главным. Это готовилось и готовилось не тайно. Все подозревали, что такое может быть, когда я поступил в академию. Другое дело, если бы меня назначили, а потом я стал ставить спектакли, это было бы очень плохо. А тут я доказал своими постановками какую-то свою значимость. И это немножко примирило. Сказать, что есть восхищение, — нет. Кто-то принимает, кто-то не принимает. Я трезво к этому отношусь. Но стараюсь быть лояльным ко всем. Политика главного режиссера — попытаться занять всех. Не для того, чтобы не было обиженных. Все одинаково заняты быть не могут. Это нормально, когда у кого-то работы больше. Но заняты должны быть все.
— Вы амбициозный человек?
— Наверное, да. В нашей профессии это нормально. Другое дело, степень амбициозности. Конечно, хочется, чтобы твою работу замечали. Когда на фестивале «Белая вежа» нас объявили победителями по двум номинациям из пяти, подлетело телевидение: «Скажите, для вас это была неожиданность?!» Я честно сказал: «Нет». Я, конечно, понимал уровень фестиваля, соперников, но внутренняя уверенность в том, что мы хоть что-то получим, была. Было приятно, в первую очередь — за театр. Я не лукавлю! Но тем более приятно, что это — мой спектакль. Было приятно за Женю (Евгению Белоцерковскую, исполнительницу главной роли — Ю.Р.).Она и на Брянском фестивале была любимицей публики, получила приз за лучшую женскую роль. И как венец всему этому — престижнейшая белорусская театральная премия «Крыштальная кветка» за эту роль. Конечно, это актерская премия, индивидуальная. Но вместе с ней «прозвучал» на всю страну и могилевский театр!
— Еще недавно у театра вообще и могилевского в том числе цель была одна — выжить. Сейчас ситуация изменилась?
— Не сказал бы, что ситуация благостная. Театр стоит и будет еще долго стоять перед проблемой выживания, правда, сейчас несколько в ином качестве.
Почему во мне, как заноза, сидит Радзинский? Я поставил его, как я его понимаю, как вижу. Кто-то другой поставит про другое и лучше на несколько порядков. Но есть данность — Могилев и Радзинский. И приятие, и неприятие — нормально. Вопрос — что сейчас нужно городу? Только увеселение? Я не пойду на это. От увеселения зритель быстро устанет, мы не можем соперничать в этом смысле ни с эстрадой, ни с телевидением. И не надо! У театра функция другая. Нужны ли такие спектакли — «Гельвер», Радзинский, «Слепой, хромой и старая девушка»? Я понимаю, что такие спектакли напрягают город, зрителя. Но есть маленькая часть, три-пять человек, которых это задело, — вот ради этих трех-пяти человек имеет смысл ставить такие спектакли. Надеяться, что 300 человек придет на спектакль и после спектакля у всех что-то перевернется в душе — это бред, этого не может быть. 300 человек придет на спектакль и после спектакля у всех что-то перевернется в душе — это бред, этого не может быть. 300 человек могут посмотреть «Журдена», посмеяться, и никто из них не уйдет; на «Бабочках» оттянуться, и никто не уйдет. Но изменится ли у них отношение к миру? Даже не так: задумаются ли они, поставят ли внутри какой-то вопрос?.. Я не за то, чтобы сделать театр элитарным, авангардистским, чтобы он был интересен трем-пяти человекам. Вариант, что в зал придут не 300, а три человека, мне не нравится. Но когда пришло 300 и три-пять что-то для себя решили, вынесли, — я за это. Я, возможно, повторяюсь, но нужно «зрителя поднимать до Гоголя, а не Гоголя опускать до зрителя».
— Если город, зритель не готовы, нельзя перепрыгнуть через «ступеньку»?
— А вот мы попробуем. В конце года должны приехать поляки и поставить пьесу «Все, что натворил Шекспир». Три человека — мужчины! — играют всего Шекспира! И Гамлета, и Офелию, и Дездемону, и Отелло… Спектакль в Варшаве показан более 500 раз при аншлагах, в Лондоне идет около 10 лет при аншлагах. Говорят: «Шекспи-роведов просят не беспокоиться!»… Эксперимент: готовы ли мы, готов ли зритель? Зрителя нужно воспитывать. Я понимаю, что после Радзинского кто-то 5 лет не будет ходить в театр. Но уже есть некоторые, которые по 3-4 раза посмотрели спектакль…
— Есть десятки примеров, когда мы ассоциируем театр с главным режиссером, так и называем — театр Табакова, театр Джигарханяна, театр Захарова… Можно ли говорить, что есть зачатки «театра Петровича»?
— Думаю, нет, для этого надо не год-два, может, 10 лет… Да, наверное, хотелось бы, чтобы так было. Это зависит от того, какой будет репертуар, насколько он будет интересен городу, насколько будет иметь свое лицо… Репертуар сейчас только выстраивается, и выстраивается, по-моему, ничего. Но вряд ли уже можно говорить о «лице», о собственном стиле. Конечно, что-то общее в моих спектаклях есть. Но пять постановок — это пока искания, нужно не менее 30-40, чтобы о чем-то говорить. Я себя пока в новой роли сложно чувствую: никогда не стремился руководить людьми, мне это не интересно. А теперь приходится ими руководить.
— У нас «в кулуарах» возник спор: перестал ли наш театр быть провинциальным. А вы как считаете, перестал?
— «Провинция» — это не географическое понятие. Он не перестал, перестает быть провинциальным! Есть места, которые раздражают, возмущают, с которыми нужно работать. Над актерами долгое время не было контроля. Главный режиссер — это и есть контроль. Актер как рассуждает? Есть у тебя роль, тобой восхищается зритель, и хочется еще больше понравиться. А нельзя, не надо! Это и есть провинциализм. Это присутствует, это приходится выжигать. Кто-то прислушаивается, кто-то нет. Но я человек занудливый в этом смысле. Я подойду и еще раз скажу…
— Что отличает наш драматический от лучших театров?
— У нас нету среднего поколения актеров — это один из факторов…
Если бы к нам приехали, к примеру, Додин, Некрошюс, справились бы мы с тем, что они нам бы поставили?! Честно говорю, не знаю. А кто проверял? Приведу пример. В любом театре негласная градация есть: хороший актер, средний актер, не очень актер… К нам приезжал Николай Пинигин, и у него играли все! У него был талант из каждого актера вытянуть то, что ему нужно. Значит, можно! Если нормально поставить творческую задачу, приложить соответствующие усилия, чтобы этой задачи добиться… Когда есть момент недоверия и вдруг человек справляется, я всегда рад за этого человека…
— В свое время трагическая гибель Савчикова поставила театр в тупик…
— …Он и сейчас находится в этом тупике: ниша не заполнена, нету героя такого плана. Смерть Савчикова «подкосила» несколько спектаклей, которые, похоже, уже не поправить…
— …Но молодежи сегодня как никогда много! Практически в каждом новом спектакле у кого-либо из молодых — хорошая роль, хорошая работа.
— Молодежь у нас неплохая. Да, порой косноязычная, во многом необученная, но ее можно лепить: чуть-чуть направь, приложи усилия и будут делать. И делают!
Казалось бы, «потянуть» главную роль не каждый может. Но откуда я знаю, что вот этот актер, к примеру, не сможет?! Кажется, не сможет, а дали ему — смог! И я буду стараться занять максимальное количество молодых актеров. Только главные роли дают рост и учат, только на них можно понять профессию. Я вижу, как молодежь учится. Каждый новый режиссер дает им новые установки, новые «мозги».
— Но кое-кто из зрителей сетует, что мало занимают старшее поколение актеров?
— Старики не будут обижены! Ровно через месяц все будут заняты в спектакле «Нахлебник» по Тургеневу. Конечно, молодежь чуть больше занята — как более энергичная, у нее больше сил просто — в сказках, в массовках. По Гершу в «Бабочках» должно работать 4-5 человек, у нас в спектакле — 18. Они молодые, тусуются, своей жизнью живут, им там хорошо, в кайф выходить на сцену — и нормально. Они отдают энергию в зал. Когда они первый раз выскочили на сцену, меня чуть не приплюснула эта энергия…
— Еще недавно зритель ходил на Галкина, Белоцерковского, Бурцеву… Можно ли сказать, что сейчас он уже ходит на кого-то из более молодого поколения?
— Конечно, есть такие актеры, «на которых» можно ставить спектакли — Женя Белоцерковская, Лена Кривонос, Саша Пьянзин не обижен, работает, не покладая рук… Я уже говорил: дай актеру возможность, предложи, потребуй с него, — он может выдать роль…
Режиссура — это воля одного к конечному результату. Конечно, над спектаклем все работают, начиная с цехов и заканчивая актерами на сцене, но все равно это воля одного. А этой воли одного в последние годы часто не присутствовало. Ну, сыграйте нам что-нибудь! И приходит зритель, и что-то там играется на сцене. Иногда талантливо играется, потому что актеры неплохие…
— Вы в немалой степени стали режиссером потому, что стремились привносить в спектакли свое видение роли. А нынешние актеры являются соучастниками, помогают в работе?
— Конечно. Взять Радзинского: на каждом спектакле что-то происходит, что-то прибавляется. Я понимаю, что актеры думают, ишут, что-то привносят. Не ставя меня в известность. Если это «не туда», я подхожу, говорю: «Стоп! Об этом недоговаривались!» Но на прошлом спеетакле я у Саши Винниченко заметил несколько новых вещей, подошел, сказал: «Саша, закрепляем!» У Пьянзина в последнем спектакле было то, что я хотел изначально. Я требовал — без эксцентрики. Было сопротивление с его стороны, он не был со мной согласен. И вдруг он увидел фильм «Любовник» с Янковским, записал его, четыре раза посмотрел за ночь, дал мне его посмотреть… Там как раз то, что я хотел и требовал — минимум выразительных средств, максимум внутренней наполненности. Вот он посмотрел фильм и спроецировал его на свою роль.
Процесс все время идет: профессия такая. Конечный результат — это я, актер, на сцене. Что там Режиссер наговорил, надумал, насочинял, это осталось ЗА сценой.
Сначала есть скелет спектакля, потом — «худенький человечек», который начинает обрастать «мясом». Иногда в лучшую сторону, иногда в худшую. Тут и должен вмешаться режиссер…
Бывает перед спектаклем такой момент, когда все, вроде, оговорено, проработано, а попытались слепить — бред, ужас! И тут включаются актеры, начинают все воедино «сводить». И через две репетиции думаешь: «А чего я так испугался? Нормально!»…
Откуда пошли споры вокруг пьесы по Радзинскому? Все посмотрели крайне плохую версию на «общественном просмотре»… Благо, я его записал, с Сашей Винниченко три часа сидел, покадрово ей делал замечания. Потом пригласил старшее поколение, покадрово сделал им замечания… И премьера уже была другая. Третий спектакль отличался от премьеры. А проблески жизни появились только на пятом спектакле. Но все статьи вышли по «просмотру»!
— Получается, и «журналист в России — больше, чем журналист»?
— Если бы все, что пишется, печаталось под рубрикой «мнение зрителя» — ради Бога! Но есть попытки обозвать написанное «рецензия». А на это слово имеет право только театровед или театральный критик. Все остальное — мнение. Оно может быть любым — кому-то нравится, кому-то не нравится, это его право, это нормально.
— Зритель идет на премьеру и о спектакле «забывает». Логика подсказывает: чтобы составить законченное мнение о спектакле, обязательно нужно посмотреть его еще?
— Почему любят премьеру? Это что-то непредсказуемое. Общественный просмотр — это, по сути, генеральная репетиция, после которой спектакль пересматривается, изменяется. На просмотр приходит самый театральный, самый взыскательный зритель и получает не очень удобоваримый продукт! Лучше бы они пришли на второй, третий, четвертый спектакль… Спектакль созревает! Я как актер говорил, что мозги начинаю подключать где-то с 5-6 спектакля. До этого были эмоции. К пятому сходит волнение, дурной ажиотаж… Мейерхольд говорил критикам, что нужно приходить к 39-му спектаклю. Ну, сейчас, когда спектакли не играют по 3-4 раза в день, до тридцать девятого ещенадо дожить! Но если хочешь составить «правильное» мнение, нужно приходить к 6-7 спектаклю. Я читал больших современных критиков, которые говорят: «Нельзя приходить на премьеру и писать!» Пришел на премьеру и хочешь написать, приди на 7-й, на 12-й!
— Нужна ли сегодня классика и в какой форме?
— Классика должна быть. Но тот же Радзинский написал пьесу в 78-м году. И, чтобы приблизить ее к современности, пришлось целые страницы текста выбрасывать. То же самое с «Бабочками» Герша. И это только текстовые изменения. Кроме того, надо чтобы это все было сегодня про сегодня — «Гамлет» про сегодня, «Ричард III» про сегодня. Если это неузнаваемо, если это архаика, это никому не нужно. Главное — что поставить во главу угла. Если хочешь ставить спектакль про сегодняшние проблемы, чтобы они не только тебя трогали, тебе были понятны, а чтобы твоя боль и твоя заинтересованность были переведены на зрителя, и зритель их понял, тут, я думаю, имеет смысл.
— Мрожек, «Гельвер», Радзинский… Так, если вы однажды решите поставить комедию, все, привыкнув ждать серьезных вещей, вызывающих споры, будут шокированы?
— По-моему, «Бабочки» показали, что я могу работать и в более облегченном жанре… Я, конечно, обязательно попробую себя в комедии. Но меня больше тянет не веселить зрителей… Я все-таки за театр шокирующий. В хорошем смысле слова, эмоционально шокирующий. Иначе театр смысла не имеет как данность.